Большое интервью с Женей Горбуновым


Женя Горбунов — музыкант с немалым послужным списком. Его творческий путь начался уже больше десяти лет назад с легендарной для тогдашней отечественной молодой сцены группы NRKTK. Сейчас он играет в проектах «ГШ», «Интурист», «РТЫ», Interchain и, наверное, еще каких-то, о каких мы просто пока еще не догадываемся. В большом интервью мы  поговорили о «ГШ», европейской поездке, планах на будущее и «великой миссии».

 

Glintshake

Давай начнем с самого начала, как родилось твое желание стать артистом?

— Наверное, после того, как я нашел у мамы пластинку «Аквариум» и послушал ее. Это был альбом «Радио Африка», он мне снес башню сразу, потому что это было не похоже на всю другую музыку, такая странная атмосфера, абсолютно отдельный свой мир. Но вообще я в детстве не собирался становиться именно музыкантом, хотел стать актером экшн-фильмов, гонять на мотоцикле, сражаться, куда-то падать и т.д., а потом меня мама отдала в музыкалку, мол артист должен уметь все, и музыку играть в том числе, ну и я получил какие-то скилы, хотя совершенно их не ценил до того, как меня накрыло «Африкой».

Когда это случилось?

— Мне было лет 11 или 12.

Над каким материалом ты работаешь сейчас?

— Сейчас у меня в работе альбом из музыки для выставки «Невозможное неизбежно» в Еврейском музее и центре толерантности, это такая длинная ползучая абстрактная колбаса из 30 звуков, зацикленных каждый в своем времени; также редактирую альбом джемов ГШ, случайные записи, сделанные на нашей студии на Артплее, мы дописываем туда вокал и духовые, получается эдакий прог и краут. Будет не многим больше 2-х треков (иначе на пластинку не поместится). Еще будет другой альбом — с песнями, которые мы сейчас играем на концертах плюс еще что-то новое; работаем над альбомом Interchain, вернее над двумя, а то и тремя — один танцевальный, отражающий нашу сегодняшнюю основную программу, другой с барабанщиком Васей Яковлевым, который играет у Дельфина, и еще один более абстрактный, в духе вышедшего на HVNX нашего альбома Plenum. В планах еще альбома 3—4 для всех трех проектов.

 

Давай поговорим о ГШ. Вы участвовали в лайве KEXP, сложилось впечатление, что чаще всего вас хейтят именно русские, при том, они делают это в грубой форме и без особо внятной на то причины. Как думаешь, почему так?

— Это очень русская черта — обосрать вместо того, чтобы за своих порадоваться. Хотя, кажется еще Сартр говорил, что для того, чтобы разделить чужое горе, достаточно быть человеком, а для того, чтобы разделить чью-то радость, надо быть ангелом. Ну, в общем, люди не ангелы, и это нормально. Я вообще люблю читать хейт, мне очень весело, поэтому даже хорошо, что хейтят русские, так как у меня с английским языком не очень хорошо.
Еще очень классно и по-русски сначала сказать о достоинствах, а потом добавить ложечку дегтя, например, «вот хороший мужик, умный, талантливый, но пьет» или «вот замечательная группа, круто играют, но тексты говно», примеров масса. Мне кажется, это все из-за общего локального ощущения безнадеги, мы не верим в светлое будущее, скепсис — наша религия, потому что мы выросли затюканными, среди предрассудков, унижения в школе, бюрократического ада и прочих других вещей, которые могут висеть на нас до конца жизни. Нужно выпускать пар, так как все успехи наших соотечественников в первую очередь воспринимаются как ужасная несправедливость, и это чувство очень сложно пересилить. Я стараюсь работать над собой — сначала пытаюсь находить то, что мне нравится, а про то, что не нравится, вообще не думать. Но получается крайне редко.

 

 

Складывается впечатление, будто не все готовы принять образ ГШ, и мне интересно, что такого содержит этот образ, что его не принимают у себя же дома? Как ты считаешь?

— Не все против нашего такого образа, но в основном претензии в том, что мы выпячиваем свой псевдо-авангард и у нас не хватает искренности, ну и еще что-то про то, что все уже было. Фиг его знает, искренние мы или нет. Вот какие-нибудь молодые панки искренние по умолчанию, потому что принято думать, что панк = искренность. Или, ну, я не знаю, рэперы какие-нибудь читают о жизни, как все хреново у них, тоже вроде бы искренне, жизненно и т.д. Но у нас совершенно другая история, наша позиция — позиция наблюдателей, антропологов, историков, мы, конечно, включены в контекст, но у нас хватает ума не быть в него слишком погруженными, поэтому, может быть, нам и не нужно быть искренними с аудиторией, достаточно быть честными с самими собой.
Мне кажется, искусство начинается с момента, когда ты посылаешь чужое мнение куда подальше. Сразу вырастают крылья. Так что нам все равно, что о нас говорят, мы не клиентоориентированная парикмахерская и не магазин элитного алкоголя.

 

Все таки такое ощущение, что многие не готовы понять ваше творчество. Можно предположить, что из-за какого-то тезиса, который ГШ несет?

— Есть некое высказывание, а есть его восприятие, и каким бы не было восприятие, это просто результат, он не плохой и не хороший. Если бы мы смотрели на все с точки зрения маркетинга, то плохая реакция нас бы расстраивала, но мы немного в другой системе координат, поэтому нам все равно. Основная наша миссия, если можно так выразиться, — сделать поп-музыку, но при этом делать только то, что хочется нам, не идти на компромиссы, не оглядываться на конъюнктуру, показать, что можно быть смешными, иногда убогими, что музыка может быть перекошенной, доведенной до идиотизма, не очень понятной, но оставаться в поп-традиции (в широком понимании слова поп).
Еще мы несем ироничное, отстраненное восприятие действительности, потому что она иррациональна и абсурдна, к ней не стоит относиться чересчур серьезно, это даже вредно. Мы хотим, чтобы все одновременно расслабились и напряглись, это как выпрямить спину и втянуть живот — не всем удается одновременно.

 

На твой взгляд, какова разница между аудиторией и ее восприятием музыки сегодня и тем, что было пять лет тому назад?

— Разница такая, что лет пять назад люди хуже ходили на концерты, их было сложнее куда-то затащить, а сейчас то ли сменилось поколение, то ли просто условия жизни ухудшились и людям захотелось почаще убегать от реальности, выпивать, слушать музыку. Аудитория стала чуть более открытой и куда менее снобской — это замечательно! Если когда-то кто-то еще заикался о московском снобизме, то сейчас это уже совсем неактуально. Публика скорее наденет на вечеринку или концерт то, что не жалко убить, чем будет наряжаться. Это не то чтобы правило, но точно есть такая тенденция. В общем, есть ощущение, что все расслабились, избавились от части предубеждений и, возможно, перестали чего-то ждать и требовать от артистов.

 

interchain

 

Как думаешь, связано ли это как-то с резким подъемом в современной музыкальной индустрии?

— Насчет подъема не уверен, то есть не уверен в том, что в индустрии есть подъем. Подъем скорее в сознании — всем вдруг внезапно понадобилось что-то делать, производить гору локальной музыки, а другой части людей вдруг понадобилось эту музыку слушать. Конечно, такое разрыхление почвы во все стороны приводит к очень хорошим результатам. Можно много говорить о том, как достали одинаковые пост-панк группы и рэперы, но они всем делают услугу, выполняя работу проворных дождевых червей.

 

Вернемся немного назад. Хочется докопаться до истины, если она существует, конечно.. В одном из интервью ты сказал, что тебя вдохновляют максимально буквальные вещи, вроде холодных звонков и рекламных объявлений, которые среди прочих являются частью культурной почвы. Как ты сам относишься к таким культурным проявлениям и как они влияют на написание песен?

— Все очень просто — ты берешь их, вырываешь немного из контекста, делаешь, так сказать, максимальный зум и, как говорил Курехин, доводишь до крайней степени идиотизма. Ну либо просто имеешь в виду все эти явления, клеишь из них такой абсурдный коллаж, причем не только в плане текста, но и музыкально. Музыка Шостаковича, к примеру, иногда едкая, ядовитая, как будто человек, пронзающий тебя тяжелым и при том ехидным взглядом, — тоже во многом про абсурд вокруг, издержки и побочные эффекты взаимодействия человека и власти, человека и человека, человека и прогресса и т.п. Любое взаимодействие человека с чем-либо может родить неадекват и неудобные ситуации, и мы тут как тут, со скальпелем и микроскопом.

 

 

Выходит, что главная боль этих проявлений в том, что они неискренние?

— Ну не знаю. Во-первых, непонятно, есть ли собственно боль, во-вторых, неясно, что такое искренность, в-третьих, сомнительно, что какое-либо объективно существующее явление может быть неискренним.
Недавно в эконом парикмахерской по соседству случилась ссора — клиент был недоволен стрижкой и ругал парикмахера, парикмахер что-то возражал, в общем, не самая приятная ситуация. Люди искренне недовольны друг другом, классический сюжет для комедийной сцены, когда наружу выходят человеческие слабости. Боли нет, искренности хоть отбавляй, все по-честному.

 

Хм, объективно существующие явления может быть и всегда искренни, но ведь мы живет в мире людей, где таких явлений не может быть априори. Неискренние — то есть заходящие за какие-то личностные рамки. Кому приятно быть вовлеченным в холодный звонок или «съедать» горы рекламных объявлений? Я об этом.

— Ааа, ну по мне, все искренне — искреннее желание заработать немного денег заставляет человека искренне совершить неискренний звонок, тут тоже все по-честному. То есть, ты понимаешь всю ситуацию, понимаешь, что ты не можешь быть вовлечен в интересную беседу, тебе сразу дают это понять. Это уже некий институт, все происходит в рамках эдакой традиции, как колядки, когда ты можешь участвовать и давать колядующим конфеты, а можешь отказаться от коммуникации. Конечно, в случае с колядующими (поскольку колядки не записываются) больше шансов войти в какой-то нормальный человеческий контакт, в случае с колл-центрами ты как бы сталкиваешься с людьми, играющими в роботов или изображающими антиутопию, где большой брат записывает ваши разговоры. Может быть, кому-то даже нравится такое, эдакий секс по телефону, но с другими приколами. К тому же это отличная возможность для абонента проявить человечность — послать собеседника куда подальше, сказать, мол, не звоните мне больше, пригрозить отказом от пользования сервисом или что-то в таком духе. Опять же все искренне.

 

Хорошо. Не думал ли ты, что в какой-то момент ГШ станет главным представителем новой русской волны (всего современного музыкального поколения) и тогда придётся взять ответственность за весь современный музыкальный движ на себя?

— Нет. Я не мыслю такими категориями. Музыка в современном мире — очень неоднородная масса. Вообще любая социальная движуха представляет из себя настоящую копошащуюся свалку всего, которую пытаются упорядочить специально обученные люди из разных сфер. Это настоящий бардак, снизу что-то гниет и пускает пары вверх, сверху копошатся червячки, над ними летают чайки с дикими воплями, хватают червяков, те либо вырываются, либо не упускают возможности недолгого, но веселого полета. Все наползает друг на друга слоями нового и нового пиздеца. Вот так примерно я вижу положение вещей в принципе. Это дает мне понимание того, что нет даже смысла думать о том, кто ты в этой куче и где твое место. Невозможно быть главным в бардаке, разве что самопровозглашенным повелителем отдельной кучки.Я воспринимаю общество как природную стихию, оно куда-то движется, что-то производит, где-то самоуничтожается, во всем этом нет совершенно никакого смысла, но участвовать и наблюдать вроде бы интересно.

 

А мне уже сейчас кажется, что ГШ является одним из хэдлайнеров этого направления. 

— Явление новой русской сцены — такое же ползучее, как и все остальное. Никто особо себя ни с кем не ассоциирует, у каждого своя борьба, своя система ценностей. Где-то есть очевидные сходства, в звуке или одежде, или в том, какие темы затрагиваются, но в целом это очень разобщенная «сцена». Пока мы не съездили в тур с Shortparis, «Спасибо», «Электрофорезом» и «Казускомой», мы не особенно врубались в музыку друг друга, мы подружились со всеми просто потому, что оказались в одном пространстве. Выяснилось, что все прекрасные люди, у всех непростой путь, каждый стремится к чему-то высокому, Коля из Shortparis — к достижению катарсиса, Расел из «Спасибо» напоминает людям, что такое честность, любовь и дружба, Тема из «Казускомы» хочет показать всем хуй… Очень хорошие люди. Но у каждой группы свой прикол. И мы все равно не сбились в стаю после этого тура. То есть группы и не должны кучковаться, это дело организаторов фестивалей — смотреть кого с кем поставить в лайнап. Так что и никакими хэдлайнерами мы себя не чувствуем. Это не карьера, скажем так.

 

Как, кстати, вас принимал народ в недавнем евротуре?

— По-разному, но в основном хорошо. Где-то были восторги, где-то одобрительное похлопывание по плечу. Плохое пишут только в комментариях, в глаза не говорят, это называется чувство такта, ю ноу?

 

снимок из евротура

 

Да, мы как раз об этом говорили. Еще хотел спросить насчет ГШ, насколько мне известно, это ведь ты пишешь тексты?

— Большую часть пишу я, да. Но Катя — главный редактор, она может что-то и завернуть.

 

А чье решение перейти на русский язык?

— Наше с Катей. Нас в какой-то момент стала все больше вдохновлять русскоязычная музыка и то, как артисты используют родной язык. Например, Филипп Горбачев и его «Серебряный альбом» объяснили мне четко, что язык — это не только слова и их значения, это еще отдельный грув, и он меняет все вокруг себя, поэтому, когда мы перешли на русский, у нас и музыка очень сильно поменялась. Мы приобрели сразу настолько больше, чем ожидали, что сами не могли поверить — и дерганые угловатые слова, и эмоциональный накал внутренний, и артистизм Катин вышел как раз из этого, стало больше осознанности, больше приколов.

 

То есть именно это переосмысление языка и спровоцировало метаморфозу с ГШ?

— В том числе да. Помимо языка ведь и музыка стала более русской. Мелодия в песне «Феникс», например. Мы стали нащупывать что-то локальное, что-то именно наше, стали много копаться в советском джазе и увлеклись русскими композиторами, у них очень напевные темы и при этом в них огромное количество безумной энергии, целые наэлектризованные поля.

Уверен, ты увлекаешься еще чем-то, кроме музыки. Чем?

— Я очень люблю крепко выпить, но при этом чтобы было интересно — мескаль, ракия, островной виски, домашний самогон, разные сложные вкусы. Думаю, в какой-то момент я начну и сам что-то гнать.

 

Ок, давай потихоньку подходить к концу. Если у тебя было бы неограниченное количество средств, то какое бы ты снял кино и какие в нем были бы драматические особенности?

— Вот блин! Я настолько привык, что у меня всегда очень ограниченное количество средств, что уже думаю только о том, что и как бы я снял бесплатно. Ну допустим, это был бы хоррор без использования сраного 3D, такой, как в 80-х, с дорогими куклами уродливыми, чтобы все было такое дискретное, настоящее, болезненное. Сейчас этого очень не хватает, меня вообще не пугают эти тридэшные уроды, они слишком нормальные, они уже воспринимаются, как твой сосед с лестничной клетки. А вот огромный хер с головой Фредди Крюгера — это же мощь, это и смешно, и страшно одновременно. Но, возможно, я бы снял байопик про кого-нибудь замечательного, про Хармса, например, или про Мосолова, или в целом про 20-е годы советские, длинный, большой, развернутый. Сейчас смотрю 4-хчасовой фильм про Мольера, по частям, как сериал, потому что со временем проблемы. Мощнейшее кино, его снимали, кажется 5 лет, я вот буду 10 снимать.

 

И последний вопрос. Как думаешь, какова твоя «великая миссия»?

— Аккуратненько сдохнуть, по возможности никому не навредив [смеется]

 

 

 

Леонид Фарадей

Tags: